В ту ночь мне спалось тревожно. Дважды я просыпалась: в первый раз от холода, второй раз от жары. Кажется, мне снились какие-то сны, но точно их я не помнила.
Мне было так беспокойно, что я, как и всегда в такие моменты, взяла дневники моей матери и стала их перечитывать.
В этот раз закладка оказалась на странице 23 марта:
«Дорогой дневник!
Сегодня необычайно тихий день. По всему городу введены новые правила — лишний раз не передвигаться, в толпы не собираться, даже свадьбы и похороны отменили. Не знаю, правда, как можно отменить похороны. Люди мрут сотнями, а их просто не отпевают. Думая об этом, нервно тереблю крестик… Господь в помощь этим душам.
Из звуков — только редкие стуки кровельщика, готовящего крышу к сезону дождей. Говорят, наверху будет веранда, чему я несказанно рада. Можно будет сидеть наверху с книгой и любоваться закатом. Конечно, если вообще можно будет находиться на улице, а то, может быть, придется и ставни заколотить… Но будем надеяться на лучшее.
Кстати, наша милая соседка Софи отправилась во Францию к своей тетушке проведать ее в это непростое время. И, как и было нами предположено, вернуться к сроку закрытия границ она не успела — и ее муж, Себастьян, одиноко и грустно курит трубку во дворе. Мы всячески выражаем ему поддержку, но кто может заменить любимого человека кроме него самого?..
Остальных соседей в нашем пансионе видно мало. Все спрятались по комнатам, боясь этой новой чумы. Я же считаю, что солнечный свет и свежий воздух — лучшая профилактика любой глупости. А глупость — вот основной враг человечества.
Сегодня мы снова отобедали прекрасным острым супом у Эммы и прокатились по пустынным улицам. Чувства мои ликуют — от самого рождения я обожаю тишину и покой, и теперь ею преисполнены улицы. Кто-то скажет, что я злая или глупая. Но я ведь знаю в глубине души, что на самом деле происходящее — только тонко спланированная игра. И на самом деле у всех людей все хорошо, кроме того, что с перепугу они потратили все средства на запасы крупы. Что ж, людям людское, а мышам — мешки зерна.
Поэтому я тайно радуюсь наступившему покою. Ощущения словно в детстве — когда я играла в родительской спальне со своими книгами, солнце сквозь пыльный тюль ласкало мою голову, а в душе было счастье…».
Мамин слог и приятная тонко исписанная чернилами бумага успокоили меня. Я погладила пальцами слово «счастье», прикасаясь в своей душе к его отражению.
Я заглянула в шкатулку — мамин крестик по-прежнему лежал там. Недавно я чистила серебро и его в том числе, отчего он зеркально засверкал при свете ночной лампы.
Не надеясь больше заснуть, я встала, умылась и решила пораньше выдвинуться на дежурство. Делать мне было нечего, предстояла моя смена, а Эни будет очень рада такой возможности упорхнуть домой пораньше. Ее муж — чистильщик обуви, и они редко видятся — он работает утром, а она — как попало по сменам. Поцеловав перед выходом портрет матушки и отца, я вышла на улицу.
Стоял туман. Рассвет только начал намечаться, но дорогу уже было видно достаточно, чтобы не вступать в подмерзшую слякоть. Несколько извозчиков мирно спали в своих повозках, укутавшись в теплые домашние пледы. Город еще находился во власти грез.
До больницы идти было совсем недолго — приятные пятнадцать минут прогулки через центральный сквер, налево через французскую булочную, открытую ночь напролет, захватить там круассан, съесть его по пути, запив горячим какао из мягкого стаканчика — и вот через пару минут я уже открываю скрипучие железные врата, приветливо кивая узнавшему меня охраннику. Старый рубака мирно служит свою службу, снова охраняя границы, но уже совсем не от внешнего врага…
Большой сад перед больницей — мое самое любимое место на всей земле. Даже сейчас, в рассветной мгле, он прекрасен, а статуя моей матери, основательницы этого дома для душевнобольных, гордо стоит в центре небольшого пруда. Подняв лик к небу и молитвенно сложив руки, она являет собой образ чистоты и надежды.
Я поспела вовремя. Взошло солнце, и первый же его луч коснулся лица моей матери. Я знаю, что это была задумка отца — выстроить архитектуру здания так, чтобы волшебный узор света взыграл на ее лице во время восхода.
Доброе лицо матери, озаренное ярко-красными цветами, улыбнулось мне. Я положила сорванный по дороге цветок франжипани в воду перед статуей, послала ей воздушный поцелуй и продолжила путь.
Свет в каморке медсестер горел. Эни заснула прямо сидя, уткнувшись лицом в какую-то дурную газету со сплетнями. Я ласково разбудила ее и тихонечко рассмеялась, увидев на мокрой от слюны щеке отпечаток слов вчерашнего громкого заголовка «Никогда такого прежде не было, и»… Как я и предполагала, подруга немедленно собрала вещи и поскакала домой.
Я переоделась в чистую рабочую одежду, надела бандану и передник. Проверила, не забыла ли положить в карманы средство первой необходимости — небольшую ампулу на случай нападения особо буйных пациентов. По инструкции, дописанной в устав уже много позже моих родителей, положено вколоть ее содержимое, если ситуация выходила из-под контроля. Такого еще никогда не случалось, но правила есть правила.
В шесть утра я начала обход. Пациенты были сонными и спокойными, как и положено после хорошего сна. Проснулась и кухарка, и в конце коридора начали раздаваться резкие звуки столовой — поставили чайник и принялись варить кашу. К завтраку поспеет и свежий хлеб, на который тонким слоем намажут масло, и даже посыпят горсткой сахара в праздничный день.
Иногда я приносила лакомства своим любимым пациентам, и это был наш секрет, который они обязательно разбалтывали каждому встречному. Тогда кухарка смотрела на меня с недоверием и не доливала мне половник супа в обед. Что ж, это стоило того.
Вот палата старого Джо — он уже лет двадцать как не разговаривал ни с кем, и никто уже и не помнил, почему он тут находится. Моя инициатива его выпустить закончилась сурово сдвинутыми бровями главного врача Жан-Жака и скупым же отрицательным ответом.
Вот здесь живет сумасшедшая тетушка Лиззи, в молодости бывшая вязальщицей. Говорят, она сошла с ума, увидев своего жениха с другой. Раньше ей давали вязальный крючок и моток шерсти, но в один день она перешла в разряд буйных, попытавшись выколоть глаз одному из санитаров. Так пропал крючок и появились кандалы. Мне было жаль ее, но перспектива быть проткнутой мне тоже не нравилась.
Миновала комнату Ричи, мальчика, брат-близнец которого захлебнулся в реке еще в детстве. С тех пор он с ним разговаривал, хотя прошло уже двенадцать лет. И никакая терапия не заставила его прекратить видеть своего брата рядом с собою, словно живого, и обсуждать все насущные вопросы. Честно говоря, мне и самой казалось, что в его комнате есть кто-то третий, когда я делала обход и выдавала лекарства. Из жалости я приветствовала их обоих: «Здравствуйте, мальчики, как сегодня ваши дела?», и они, как казалось Ричи, наперебой рассказывали мне последние новости.
А вот и молодая прекрасная Лидия. Она была нашей пациенткой меньше года — сошла с ума во время последней эпидемии, когда один за другим мир покинули все ее родственники, в том числе только что сосватавшийся и горячо любимый жених. Для нее сегодня я припасла шоколадную конфету, которую положила ей на столик. Лидия молча выпила все лекарства и отвернулась к стене, подтянув колени к груди. В такой позе она проводила почти все время, и порой санитарам приходилось принудительно заставлять ее гулять, чтобы кровь в ее венах хотя бы немного освежалась от движения.
Спустя час я закончила обход, оставив напоследок своего любимого пациента. Вход к нему был строго охраняем — и охранник, Берт, сурово проверил меня на наличие любых лишних предметов. Сегодня я прихватила для его подопечного Библию, и Берт внимательно пролистал ее от корки до корки, чтобы убедиться, что ничего запрещенного не вложено. Наконец, он отпер дверь, затем вторую и третью, и молча указал мне на колокольчик — позвонить, когда я соберусь выходить. Мы проделывали с ним это сотню раз, но Берт был непреклонен в своих ритуалах. Пожалуй, будь я хоть самой главой церкви, а не простой медсестрой и дочерью основательницы больницы, он проверял бы меня точно так же.
Наш особый пациент, как обычно, бодрствовал и встретил меня лучезарной улыбкой. Как всегда, в его комнате, наиболее отдаленной от всех входов и выходов и не имеющей никаких окон, царила мягкая и приятная атмосфера, наполненная сладкими ароматами цветов, как если бы само солнце заходило сюда погреться, захватив с собою охапку роз из сада.
Без лишних возражений он принял лекарства и лукаво уставился на меня, поглаживая белую длинную бороду. Ему было, наверное, лет 80, а может быть, и больше.
— Как вы сегодня поживаете, дорогой Бенджамин?
— Прекрасно, дитя мое. А вы, я вижу, снова не спите?
— Да, тревожные сны. Но это ничего.
— Снова читали дневники вашей матушки?
— Да.
— Узнали ли там что-то новое?
— Как можно? Я прочла их уже сотню раз…
— Ну, например, обычный человек, перечитывая Библию, что вы мне сегодня захватили, находит там каждый раз что-то новое. — И старик Бенджамин подмигнул мне.
Я удивилась, хотя такое происходило уже не в первый раз.
Бенджамин, самый старый пациент нашей больницы, всегда безошибочно знал, какая на дворе погода, какие новые пациенты поступили к нам на лечение и что я принесла ему почитать на этот раз. Он одинаково четко угадывал и кто стал президентом, и что я ела сегодня на завтрак. И каким-то образом он знал, что сегодня я принесла ему Библию.
В начале своей службы я много раз спрашивала, как он это делает, но он только улыбался и качал головой, отвечая: «А почему я здесь, дитя мое?».
Медицинскую карту Бенджамина мне никогда не давали, я знала лишь схему его лечения — самые сильные транквилизаторы в огромном количестве. Он всегда безропотно их пил, и в его поведении не менялось ровным счетом ничего, а ведь даже огромный медведь упал бы спать на несколько суток, получив только половину от его дозы! Кажется, это была какая-то игра, в которую он с нами играл — выполнять все наши указания и ставить нас день за днем в тупик. Тем не менее, он всегда был ласков, вежлив и от него веяло спокойствием. Прямо как от дневников моей матери.
К сожалению, мне не удалось найти ее записи тех времен, когда больницу уже построили и сюда поступили первые пациенты. Возможно, именно она принимала Бенджамина, а может быть, и была его первым врачом. Никто, в том числе сам Бенджамин, никогда мне ничего не рассказывал.
Но сегодня в поведении пациента что-то изменилось.
— Скажите, дорогая, а как поживает ваша матушка?
— О чем вы, Бенджамин? Вы же знаете, что о ней нет вестей уже много лет.
— Правда? Я запамятовал. Возможно, вы найдете что-то новое в ее дневнике.
— Мы же с вами только что обсуждали… Я не могу найти там что-то новое. Я читала их сотню раз.
— Возможно, вы читали не все ее записи?
— Но у меня нет никаких других ее дневников, вы же знаете.
— Я думаю, моя милая, что вы ошибаетесь. Вы просто не очень внимательны.
— А я думаю, Бенджамин, что вы просто хотите меня заболтать, вот и все. Но мне уже пора идти. Берт, наверное, уже заждался.
— Конечно, дорогая, ступайте. Только выполните мою просьбу. Возьмите книгу, что вы принесли мне, и внимательно изучите ее. И если найдете там что-то новое, возвращайтесь. С трех до четырех наш храбрый охранник отлучится по неотложным делам — а вы смело направляйтесь ко мне. — И старик снова весело мне подмигнул.
Я сумбурно попрощалась с ним и выскочила из комнаты, пару раз по пути уронив свои вещи. Это выглядело нелепо, и я густо покрылась румянцем.
Я позвонила в колокольчик и Берт меня выпустил. Дверь, дверь, дверь.
Пустые коридоры, залитые желтым солнечным светом. Приглушенные бормотания сонных пациентов.
Запах каши.
Звук стаканов с компотом.
Пение птиц во дворе.
В руке я все еще сжимала Библию, а когда повернула за угол к сестринской, то нос к носу столкнулась с главным врачом.
Он строго посмотрел на меня.
— Все ли в порядке, сестра Марта?
— Да, конечно, доктор, все в полном порядке.
— Тогда зачем вы читаете эту макулатуру?
— Это… Я захватила для одного пациента, но он отказался читать.
— Вы знаете, что можно таким томом расшибить вам голову?
— Но…
— Не смейте носить сюда ничего из внешнего мира. Тем более, — он вынул из кармана конфету, которую я принесла для Лидии, — нарушать диету пациентов. Шоколад может сделать их психику более буйной. Надеюсь, нам не придется с вами расстаться из-за таких грубых нарушений.
— Да, доктор, конечно, прошу прощения… — но он не дослушал и резко двинулся дальше по коридору, обдав меня запахом одеколона.
Зайдя в комнату для отдыха, я устало присела на диван. Именно сейчас стал сказываться ночной недосып и меня стало сильно клонить в сон. Книга выскочила из моих расслабленных рук и раскрылась. Из нее выпал конверт.
Словно сонная муха, я еще пару минут просто смотрела на него, а затем, как сумасшедшая, схватила и стала изучать. Как он попал сюда?
Неужели Берт подложил? А вдруг там любовное послание? Как неловко… Что же делать? А если не прочитаю и сделаю вид, что не заметила? А мог ли Бенджамин его туда положить? Но у него же нет чернил и бумаги… И к книге он даже не прикоснулся. Ох…
Дрожа, я открыла конверт. Содержимое оказалось страницей, заполненной записями. Аккуратным и очень знакомым мне почерком.
Страница из дневника моей матери! Ранее невиданная мной! Дата 18 ноября… Именно тогда, в ноябре, я видела родителей в последний раз. Мне было два года…
В смятении, я бросилась читать, позабыв обо всем на свете.
«Мы выехали рано утром первым поездом. Муж был собран и очень серьезен — обоим нам стало понятно, что это не шутки. Теперь я пишу эти строки, находясь в полном непонимании, что произошло… Однако поездка к ламам Тибета и в Ватикан должна развеять наши сомнения.
То, что перед нами предстал сам Господь Бог — совершенно очевидно. Но как, что делать и почему — это уже непонятно. Почему он явился именно нам? Почему именно в нашу дверь постучал в разгар этой новой чумы? Почему он попросил заточить себя? Почему он так плакал?..
Я не могу найти себе места с тех пор. Являясь отличным психиатром, я не могу поставить диагноз ни себе, ни ему. Слава Богу (прости, милый дневник, за тавтологию), мой муж поддерживает меня и не дает мне присоединиться к пациентам моей же клиники.
Мы едем, чтобы найти всю помощь, которую можем оказать нашему гостю… Мы приведем всех, кто только может пролить хоть какой-то свет на происходящее. Мне больно отрывать от груди мое дитя, но таков мой долг. Милая дочь, я прошу у тебя прощения. Надеюсь, мой крестик, намоленный бессонными ночами в ожидании тебя, будет тебе крепкой защитой.
Доктор Жан-Жак, приставленный присматривать за больницей, вызывает доверие. Надеюсь, он сможет пересилить свои атеистические чувства, и сдержать данное мне слово…»
Записи оборвались. Я проверила конверт дважды, еще дважды пролистала всю Библию, но больше в ней ничего не нашла. Взглянула на часы — пробило три часа пополудни.
С ума сойти! Как долго я читала?! Куда делось столько времени? Мои онемевшие ноги подтвердили — я находилась в одной позе очень долго. Вскочив, я побежала обратно в больничный отсек к старику.
По сравнению с утром, коридоры были очень шумны. Кажется, каждый из пациентов решил сегодня устроить бенефис — так мы между медсестрами называли те моменты, когда у них случались обострения.
Лидия рыдала и трясла решетку на окне, бабушка Лиззи кляла своего мужа и повторяла «связалась, связалась!», Ричи жарко спорил с невидимым братом и даже дед Джо наматывал круги по комнате, напевая песню времен своей безбородой молодости внезапно сильным и красивым голосом.
Остальные пациенты просто выли и стенали. Но мне сейчас было не до них… Отчего-то я чувствовала, что Берт сейчас и в самом деле окажется не на посту.
— Марта, Марта, это ты? — Услышала я голос дежурной. — У Берта жена начала рожать, представляешь! Он побежал!
Ничего не ответив ей, я стремглав пронеслась мимо. Первая дверь, вторая дверь, третья дверь.
Запыхавшись, я ввалилась в комнату Бенджамина.
Он сидел на полу, скрестив ноги и с любопытством смотрел на меня.
— Моя мама… Моя мама пишет, что вы — Бог.
— А ты как считаешь?
— Я не знаю, что мне считать… Вы очень старый. У вас борода. — Но по бороде Бога не судят.
Он рассмеялся во весь голос, да так сильно, что запрокинулся назад.
— Не очень вежливо так смеяться… — в смятении заметила я.
— Никто так не смешил меня очень давно. По бороде Бога не судят! — И он снова засмеялся. — Знаешь ли, одни буддисты так однажды и записали. Не судить Так Приходящего по признакам. Хотя, признаки и есть то самое доказательство… Двоякость тысячеликости бытия. Честно говоря, я и сам порою путаюсь во всём этом.
Я неловко замолчала.
— Что же, уже родила жена Берта?
— Да. Откуда вы знаете? Я задавала вам этот вопрос тысячу раз, но вы ни разу не ответили.
— Я всегда тебе отвечал. Просто ты не считала отсутствие ответа ответом.
— Тогда зачем же вы себя сюда поместили? Зачем пришли к моей матери?
— А отчего бы и нет? Я устал.
— А отчего бы и не продолжать просто делать свою работу? Я вот хожу сюда, даже когда устаю.
— Верно подмечено. — Он задумался. — Видишь ли, я делаю свою работу уже очень, очень давно… И так устал. Что просто хочу не быть. Понимаешь?
— Нет…
— В состоянии небытия очень спокойно, и я бы с радостью туда вернулся. Да вот только я сам поместил себя в ловушку. Твоя мама, — он кивнул на листок бумаги в моей руке, — была избрана мною, чтобы помочь. Но она не вернулась. Я вижу, что она заснула, как и я, в глубоком сне. И не может проснуться.
— Моя мама… спит?
— Да, дитя. Она спит.
— Я могу ее встретить?
— Да, пожалуй. Отчего бы и нет.
— А как?…
— А это уже то, что фокусники не рассказывают.
— Вы сами себе противоречите. Вы говорите, что хотите спастись, и что ваше спасение возможно через мою мать, но не говорите, как найти ее. — Сама не заметив, я начала прикрикивать.
— Хм… Верно.
— Может быть, вы и не хотите освободиться? Может быть вам нравится сидеть здесь и издеваться над собою?
Бенджамин посмотрел на меня очень серьезно.
— Ты считаешь, что я сам себе закрыл глаза и сказал, что я не могу их открыть? И верю в это?
— Именно. Нормальный человек бы открыл глаза. Но вы совершенно не нормальный, точнее даже полностью ненормальный.
Он снова захохотал, но быстро стал серьезным.
— Пожалуй, в этом есть зерно. Я верю, что хочу вернуться. Но какая-то часть меня… Просто хочет сидеть здесь и не иметь больше той ответственности. И я делаю вид… Нет, я играю в это сам с собой.
— И что? Вы же можете это прекратить? — Мое сердце колотилось, хотя от старика шло спокойствие.
Бенджамин уставился на меня немигающим взором. Так мы провели несколько минут. Я чувствовала — надо молчать…
— Пожалуй, дитя моё, твоя мать нашла ответ. Ответ этот — ты. И этот вопрос, что ты сейчас мне задала. Могу ли я это прекратить… Могу.
Он встал.
— А тебе, милая девочка, пора пожить правильную жизнь. Кажется, я заигрался с вашими судьбами.
***
Я сидела на веранде, беспокойно вертя на груди крестик, и быстро писала в дневник.
«Дорогой дневник!
Сегодня был очень странный день.
Мы с ребенком были в центре города, и мимо нас по мостовой шел старик. Он выглядел абсолютно безумным, потерянным. Я сразу подумала, что нужно доставить его к нам в отделение для душевнобольных.
„Зачем я все это сделал?!“ — кричал он в исступлении, обращаясь к прохожим. — „Зачем, зачем, зачем?“
И тут, к моему перепугу, к нему побежала моя Марта.
Она обняла его и сказала: „Не плачь, дедушка, я тебя люблю. Пойдем к нам пить чай“. На мгновение он разрыдался пуще прежнего, а затем осел на пол, поцеловал мою дочь в лоб, отер слезы, улыбнулся… и несколько мгновений они простояли там, в людской толпе. Он просто смотрел ей в глаза и улыбался.
Все мое естество замерло, ни в силах сделать к ним шаг… А потом он просто… взял и словно растворился в толпе. Марта вприпрыжку вернулась ко мне, как ни в чем не бывало… Моя малышка, всего двух лет, а уже такое большое сердце! Вся в своего отца.
Не знаю, как это все понимать… Я перепугалась по-матерински, но чувствую, что сегодня был очень важный день. В газете появилась заметка, что от новой чумы нашли лекарство, и эпидемию удалось остановить до того, как она вышла за пределы карантина в том городке…
Ах, да. В кафе я познакомилась с очень милой девушкой по имени Лидия. Она обещала зайти к нам в гости на чай и привести своего жениха. Думаю, мужу будет приятно, что я общаюсь и с нормальными людьми тоже… Шутка. Он слишком обо мне переживает. За что я его и люблю.
Ну что ж, дорогой дневник. Солнце село.
До завтра.»
Автор: Ксения Ягодзинская